В этой роще березовой,
В стороне от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, —
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Рассказ о жизни Н. А. Заболоцкого в Караганде заканчивается на том, что поэт уехал в Москву и стал жить в поселке писателей Переделкине. Читатели удивляются: «А жена и дети, что же, так и остались в Казахстане?»
Да что вы! Николай Алексеевич был таким заботливым и преданным семьянином! Он думал, что уехал в столицу только на два месяца, в командировку по вызову Союза писателей СССР, а вышло иначе. Екатерина Васильевна и в самом деле осталась с детьми в Караганде, но лишь до лета — до окончания учебного года. 12-летний Никита то ли во время блокады, то ли уже в нашей угольной столице подхватил туберкулез и отстал в учебе из-за войны. А тут опять переезды… Да и везти детей было некуда. В Москве у Заболоцких — ни кола, ни двора, а вещи почти те же, что Екатерина Васильевна смогла взять с собой, отправляясь из Уржума к мужу на Алтай.
Мало кому известно, что в лежащие в развалинах города европейской России из эвакуации разрешали возвращаться только тем, у кого там было жильё и работа, о чем нужно было иметь справку. Кто бы её дал бездомному и безработному поэту? Поэтому в казахстанских и сибирских городах оставалось так много тех, кого в них забросила война.
Заболоцкий действительно какое-то время жил в Переделкине, но на птичьих правах: без постоянной прописки, в каморках на дачах друзей-писателей, к тому же малознакомых. Он ведь в 1937 был «взят» из Питера, а в 1946 г. оказался в Москве. Москвичи В. Каверин, Е.Шварц, сын Корнея Чуковского Николай и даже Сам «генерал от литературы А.А.Фадеев — председатель правления Союза писателей – сочувствовали поэту. Они подбрасывали Николаю Алексеевичу работу переводчика, особенно часто — с грузинского, а также с украинского, немецкого, французского и наших, среднеазиатских, языков. Дольше всего поэт жил на даче у литературоведа Н. Степанова, где «спали обе семьи в каморках, чуть ли не в кладовках, на столах, пока критик Ильенков не отдал Заболоцкому свою дачу», конечно, не подарил государственное недвижимое имущество, а разрешил там жить. На участке Заболоцкий трудолюбиво возделывал огород. «Положиться можно только на картошку», — отвечал он тем, кто иногда интересовался его литературными заработками. Они, по мнению одних мемуаристов, были, приличными, другие считали их нищенскими. Это ведь смотря с чем сравнивать. Но именно гонорары за переводы позволили воссоединиться семье. Наконец в 1948 году вышел долгожданный стихотворный перевод «Слова о полку Игореве», законченный в Караганде и отработанный до блеска на подмосковных дачах. В журналах и в поэтических сборниках печаталось множество сделанных им переводов стихов, особенно грузинских поэтов. Его оригинальное поэтическое творчество приняло новое направление. Это были не насмешливые ёрнические «Столбцы», а нежная лирика. Кормили его семью все-таки переводы, так же, как и опальную «блудницу» А. Ахматову и лишенного даже продуктовых карточек «клеветника» М. Зощенко.
«Жизнь «врага народа» Заболоцкого и его семьи после долгих мытарств постепенно налаживалась. «Вообще, в нем в то время жило страстное желание уюта, покоя, мира, счастья, — вспоминал подружившийся с ним Николай Чуковский. — Он не знал, кончились ли уже его испытания, и не позволял себе в это верить. Он не смел надеяться, но надежда на счастье росла в нем бурно, неудержимо».
И дальше: «Это действительно был твердый и ясный человек, но в то же время человек, изнемогавший под тяжестью невзгод и забот. Бесправный, не имеющий постоянной московской прописки, с безнадежно испорченной анкетой, живущий из милости у чужих людей, он каждую минуту ждал, что его вышлют, — с женой и двумя детьми».
Наконец Заболоцкому вернули членство в союзе писателей и дали квартиру в Москве. Теперь супруги впервые в жизни хозяйничали в собственной квартире. У них была собственная мебель, а не доски на чурбаках, посуда и даже модный и редкий тогда кобальт — дорогой синий сервиз, купленный Екатериной Васильевной на базаре на паях с новой соседкой Ольгой Гроссман.
И это была первая собственность Заболоцких после их женитьбы в 1930 году. До того они вместе учились в Петрограде в Педагогическом институте имени Герцена и встречались, как школьники, четыре года. Увлекшийся своеобразной поэзией обериутов, Николай заявлял, что вообще не собирается жениться, так как все бабы дуры, ни одна из них не может понять поэта, а женщина – поэт вообще невозможна. Кстати, он не любил модную тогда Ахматову, а она презирала его стихи.
Катенька Клыкова слушала его распахнув свои черные глазищи, и, казалось, соглашалась с его ядовитыми высказываниях о бабах-дурах. Она происходила из небогатой провинциальной мещанской семьи, студенткой жила в питерской квартире дяди, таких умных разговоров не слыхивала и считала Коленьку гением.
И вдруг в ноябре 1928 года получила от него письмо. Да какое!
«Друг мой милый, родная моя девочка! Если Вы когда-нибудь полюбите меня, я сделаю все, чтобы Вы были счастливы. Пойдемте вместе! Надо покорять жизнь! Надо работать и бороться за самих себя. Сколько неудач еще впереди, сколько разочарований, сомнений! Но если в такие минуты человек поколеблется — его песня спета. Вера и упорство. Труд и честность. Вместе мы горы своротим — да, вот этими руками! Решайте. Я жду. Я буду долго ждать, если это нужно… Сегодня я окончательно понял, что за эти годы, если я кого и могу полюбить, то только Вас. Любовь моя безысходная, все теперь понял, без Вас — не жизнь. Прошу Вашей руки. Решайте. Когда хотите и как хотите». Не правда ли, что от письма так и веет романами Чернышевского, Тургенева или чеховским «Вишневым садом»? А Катя и не ожидала, что в душе Николая могут жить такие сильные чувства. Да и какая девушка устоит перед таким гимном! И побежала жизнь… Но что это была за жизнь, уже почти рассказано.
Сейчас такие браки называют студенческими. Они довольно быстро распадаются именно из-за претензий молодоженов друг к другу. Едва сойдясь под одной крышей, супруги начинают перевоспитывать друг друга. Помните: «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу». И пасуют перед первыми же трудностями, и разбегаются. В наши дни такое происходит чуть ли не каждый день.
Катя Клыкова, улыбчивая, ясноглазая, «застенчивая до жути», обожала своего Коленьку, считала его гением и жила ради него и детей. Отправляясь за ним, как декабристка, в неведомые ей города и страны, она думала только о нем и детях, во всем доверяя мужу, а он поступал так, как считал правильным. «Даже при покупке домашней утвари ее голос был только совещательным», написал один из мемуаристов. Если друзья удивлялись, почему она поступила так, а не иначе, Катюша отвечала: «Так хотел Коленька». Когда Заболоцкий объявил своим друзьям- обериутам, что «женат и хорошо», то изумил их до глубины строптивых душ. Они ведь искренне верили ему и тоже считали, что все бабы дуры и созданы исключительно для них, гениальных, удовольствия. Даже хуже – потребления.
Она никогда не поступала вопреки ему, не спорила, ничего не требовала, чем очень отличалась от шумных писательских жен, всегда стремившихся показать себя умнее мужей и перекричать их. Тихая и «застенчивая до жути», Катя с первой встречи с друзьями мужа навсегда покорила их сердца своей милотой и сговорчивостью.
Эта долгожданная квартира в Москве— фактически их первое настоящее семейное пристанище, первый семейный очаг. А до того — мытарства по съемным квартирам, хорошо, если с хозяйской мебелью; муж, вечно занятый своей литературой, «он и пишет и пишет», а она ходит по квартире чуть дыша. Несчастья, переезды, вынужденная страшная разлука с мужем… После его ареста, ей приказали уехать из Ленинграда «куда хочет». Она выбрала Уржум – родной городок мужа. Там оставался кто-то из дальней родни, но бороться за жизнь детей 33-летней женщине пришлось самой. Она научилась вязать кофточки на заказ и на эти нищие заработки кормила детей и отправляла мужу посылки — сливочное масло, смешанное с медом. Думал ли он, на какие деньги она их покупала и пробовала ли сладкую смесь сама?! Она писала ему бодрые письма и ждала на них ответы. Эти трогательные 100 посланий опубликованы. По ним видно, как она рвалась к нему, как писала письма с просьбами о помиловании «наверх». Что за злые духи предрекли им такую судьбу?! Даже вернуться из Уржума домой, в Ленинград, ей разрешили как раз накануне войны — и Екатерина Васильевна с детьми оказалась в блокадном городе. Едва живых от голода, их вывезли оттуда по «дороге жизни», когда в их комнату попала бомба, а дети лишь чудом уцелели.
Супругов разлучили, когда их сыну Никите было 6 лет, а Наташе — 11 месяцев. Николай Алексеевич снова увидел их через 5 лет на Алтае, куда жена бросилась к мужу, как только окончился срок его каторги и он стал вольнонаемным чертежником. Через год его отправили в Караганду — она поехала с ним туда же в вагоне с зеками и почти три года жила в этом городе с вечно дымящими терриконами.
Надо ли удивляться, что Екатерина Васильевна чуть ли не целовала стены своей новенькой московской двушки, удивленно говорила «моё?» и не спорила с мужем, если он оставлял ей мало денег на хозяйство, пересчитывал постельное белье и сам покупал новое взамен износившегося. Увидевшие поэта за этим странным, на их взгляд, занятием знакомые сочли его скупым, а ее бедной Золушкой, к которой он относился чуть ли не как служанке. Но он же обещал ей счастье? Вот и создавал его как мог! А Екатерина Васильевна не спорила, считала: «Коленька всегда прав». Наверное, она хорошо помнила, что им пришлось пережить, а пересчитывание мужем простынь считала такой мелочью! А может, и проявлением заботы о ней?
Так и жили они почти 30 лет словно по библейскому завету: вместе «в радости и в печали, и в богатстве и в бедности». И вдруг, когда все наладилось, дети выросли, нищета отступила, 48-летняя Екатерина Васильевна, едва выходив Николая Алексеевича после его первого инфаркта в 1955 году, почти сразу ушла от него, от человека, которому вся жизнь была посвящена, к другому. К красавцу и опытному сердцееду, тоже немало испытавшему в жизни, — к Василию Гроссману. 
Он описал этот треугольник в своем замученном цензурой романе «Жизнь и судьба» и поведал, как мучился он сам, предав друга, как страдали сразу три женщины и четверо детей. Что же, она, Катя, по вердикту друзей мужа, «лучшая из женщин, в одночасье перестала быть его «ангелом-хранителем»? Близкие люди не поняли, что произошло и старались не касаться этой темы. Для чужих странный развод Заболоцких стал пикантным происшествием.
«Если бы она проглотила автобус, — пишет сын Корнея Чуковского Николай, — Заболоцкий удивился бы меньше!» За удивлением последовал ужас. Поэт был сокрушен, беспомощен и жалок. Несчастье прибило его к одинокой, молодой (28 лет), умной женщине Наталье Роскиной, тоже литератору.
Он ее почти не знал. Просто в его записной книжке хранился номер телефона какой-то дамы, любившей его стихи. Она же с юности читала наизусть чуть ли не все его стихотворения. Он ей позвонил – она ответила. Потом они несколько раз встретились в ресторане. «Ешь! Пей! Выходи за меня замуж!» Последнее даже вслух произнести не решился —написал записку, как Левин Кити в «Анне Карениной», — первыми буквами слов. С ее стороны — это больше была жалость к несчастному раздавленному бедой человеку, как она объясняла позже в своих талантливых воспоминаниях странный брак. Они стали ссориться с первого же дня, ни в чем не соглашаясь друг с другом. У них ведь не было общего прекрасного и даже страшного многолетнего прошлого, общих детей, молчаливой любви. Николаю Алексеевичу хотелось срочно всем доказать, что он еще достоин любви, что любая женщина готова выйти за него замуж — только пальчиком помани. Так часто поступают оставленные женщинами мужчины. Женятся назло ей, неблагодарной. Но Наталья Роскина — не Екатерина Заболоцкая. Она любила стихи Заболоцкого и не его самого, могла терпеливо соглашаться с этим в общем-то чужим ей человеком. Все переплелось, но никто не был счастлив. Каждый в этом треугольнике мучился по-своему.
Месяца через три все вновь созданные пары распались. Василий Гроссман тоже вернулся к Ольге. Потрясенный и раздавленный случившимся, Николай Алексеевич остался один под присмотром дочери Наташи. Екатерина Васильевна жила в студенческой комнатушке сына Никиты, боялась за жизнь мужа и приходила в любимую квартиру, когда там никого не было, убирала в ней, готовила еду впрок. Заболоцкий, конечно же, все замечал и в ответ на предложения друзей простить Катю и помириться с нею кричал: «Чтоб духу её тут не было!» Но когда супруги вроде бы случайно встретились дома в третий раз, они обнялись и заплакали. Кто-то из друзей, оказавшийся при этой сцене, был потрясен их горем и радостью…
И тут аукнулись потрясения прошлых лет. Из первого инфаркта, случившегося в 1955 году, Екатерина Васильева мужа вытащила, выходила. Но 14 октября 1958 года Николай Алексеевич скончался от второго. Как в стихах об иволге, у него разорвалось сердце. Ему было только 55 лет.
Об этой истории написаны кучи мемуаров, иногда злых и насмешливых. Чаще доброжелательных и сочувственных. Зачем? Друзья пытались понять и объяснить случившееся. Все замечали, что Николай Алексеевич в последние годы жизни стал мягче и больше не разговаривал с женой командным голосом. Сделал свои выводы? Правильные, как написали и Николай Чуковский, и Евгений Шварц, и еще десяток мемуаристов? Добрые друзья молчали о случившемся. Чужие люди объясняли поступки исстрадавшихся людей в меру своей испорченности. Только сами участники трагического треугольника долго молчали.
Николай Алексеевич много работал. Он оставил нам цикл лирических стихов «Последняя любовь» — один из самых щемящих и талантливых в русской поэзии. Его часто сравнивают с последними стихами любимого Н.Заболоцким Ф.Тютчева.
Пишут, что «опытный сердцеед и красавец» Гроссман предлагал овдовевшей Екатерине Васильевне начать жизнь с чистого листа. Она не согласилась. Видимо, тоже сделала «правильные выводы», давным-давно известные всем, только не влюблённым. Они о чужой беде, на которой счастья не построишь.
Обе женщины прожили долгую-долгую жизнь. Почти 90-летнюю.
В последнем сборнике есть и так любимый нынешними бардами романс «Признание», посвященный в минуты отчаяния Наталии Роскиной.
Но есть и стихи, в которых угадывается «жизнь и судьба» Николая и Екатерины Заболоцких: «Жена», «Можжеловый куст», «Иволга» («В этой роще березовой, В стороне от страданий и бед…»).
<iframe width=»560″ height=»315″ src=»https://www.youtube.com/embed/MNVKmObgQFk» frameborder=»0″ allow=»autoplay; encrypted-media» allowfullscreen></iframe>
Два последних стихотворения тоже стали романсами. Грустную «Иволгу» исполняет В. Тихонов в фильме «Доживем до понедельника». Прислушайтесь, он ведь тоже о трагической любви…
Наше сообщество в Одноклассниках. Вступай!
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Гони ее от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!
Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в черном теле
И не снимай с нее узды!
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет.
А ты хватай ее за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
<1957 г>
Жена
Откинув со лба шевелюру,
Он хмуро сидит у окна.
В зеленую рюмку микстуру
Ему наливает жена.
Как робко, как пристально-нежно
Болезненный светится взгляд,
Как эти кудряшки потешно
На тощей головке висят!
С утра он все пишет да пишет,
В неведомый труд погружен.
Она еле ходит, чуть дышит,
Лишь только бы здравствовал он.
А скрипнет под ней половица,
Он брови взметнет, — и тотчас
Готова она провалиться
От взгляда пронзительных глаз.
Так кто же ты, гений вселенной?
Подумай: ни Гете, ни Дант
Не знали любви столь смиренной,
Столь трепетной веры в талант.
О чем ты скребешь на бумаге?
Зачем ты так вечно сердит?
Что ищешь, копаясь во мраке
Своих неудач и обид?
Но коль ты хлопочешь на деле
О благе, о счастье людей,
Как мог ты не видеть доселе
Сокровища жизни своей?
Подробнее об истории города читайте в нашем проекте Исторический Петропавловск