Ставки на спорт 
Утром вахту у меня принимал Птица. В экспедициях это было своеобразной традицией – первую дневную смену всегда брал на себя ответственный за наблюдения, как бы официально ни называлась его должность. За эти двенадцать часов он составлял график дежурств, консультировал новичков, проверял приборы в работе.
За завтраком Михельсон выглядел помятым и невыспавшимся. Вчерашний кураж слез с него, как старая кожа с подросшего за год удава. Но энергия продолжала бить через край.
– Георгий! – обратился он за столом к Жоше, когда все перестали работать ложками и дежурный разлил по кружкам чай. – Возьмешь после завтрака всех свободных от вахты, и дуйте на водомерный пост. Проинструктируешь, как вести замеры уровня воды. Сергей! – это уже Птице. – Что с приборами на площадке, все работают?
– Пока всё в порядке, Алексей Исаакович, но по самописцам окончательно смогу доложить только вечером, когда первые ленты сменим.
– Александр! – повернулся Михельсон ко мне. – Ты до обеда спишь, а там посмотрим…
Алексей Исаакович одним глотком допил чай и ушел к себе в палатку, откуда спустя пару минут вернулся к столу с небольшой деревянной коробкой. Он откинул крышку, достал инструкцию и начал внимательно ее изучать.
Занырнув под выбеленный солнцем брезентовый полог, я разделся, вполз ногами вперёд в приготовленный с вечера спальник и провалился во тьму.
Мне снился двухмачтовый бриг, режущий бушпритом волны под ярким тропическим солнцем. А привезенная Михельсоном брюнетка призывно улыбалась и стоила глазки из иллюминатора каюты. Но как только я шагнул к двери, лицом к лицу столкнулся с каким-то горбоносым мужиком, вооруженным абордажной саблей и пистолетом. Он направил мне в лицо воронёный раструб ствола и голосом Птицы произнёс:
– Алексей Исаакович, как же так?! Ведь ваши родители уехали из Штатов от капиталистической бездуховности, а теперь вы, можно сказать, предаете их идеалы?
Так, все ясно. Картинка была еще из сна, а голос уже реальный. Наш единственный член партии повел воспитательную работу и начал с главы экспедиции. Подслушивать, конечно, нехорошо, но очень уж хотелось узнать, что ответит ему Михельсон, и я продолжал лежать неподвижно.
– Понимаешь, Сергей, родители мои вынуждены были уехать в Союз не из-за того, что были коммунистами, а потому, что их выжили из Штатов, как инакомыслящих. Но инакомыслящий – это не убеждения и даже не система ценностей, это состояние души… Диссидент – человек, думающий собственными мозгами, а не штампами официальной идеологии. И если бы они росли здесь, а не там, возможно, им тоже пришлось бы уехать, но уже туда… Благонадежные же граждане, если вдруг рухнет идеологический фундамент, через пару-тройку дней поменяют красные звёзды на двухглавого орла, крест или полумесяц – и снова будут уверены, что их сегодняшним убеждениям нет разумной альтернативы.
– Но вы же помогаете спекулянтам!
– Нет, я только свожу между собой покупателя и продавца, проверяю качество товара, а потом подтверждаю честные намерения участников сделки. Без моей помощи она бы тоже состоялась. Вот только денег отечественный продавец получил бы в несколько раз меньше.
– Но почему? Если товар тот же самый…
– Потому что, если вы, Сергей, будете покупать золото у цыгана, то не дадите ему больше половины цены даже за настоящие драгоценности: ведь они же наверняка краденые! Вот так и здесь. Если продавец редких марок не известен в среде филателистов, он, скорее всего, вор.
– Да вы же наносите вред государству!
– Ой, ли? Государство, Сергей, как и народ, состоит из людей. А большинство сомнительных коллекций марок сосредоточено как раз в руках этих людей – правящей элиты. Так что, они, люди, составляющие наше государство, выигрывают от моей деятельности больше, чем я сам. И давай прекращать эту говорильню, народ с поста возвращается.
Да, слухи не обманули. Теперь ясно, почему Михельсон сорил вчера купюрами, словно удачливый золотоискатель. Шальные деньги на Руси испокон веку беречь не принято. Но что он там говорил о диссидентах, состоянии души? Интересно…
– Привет, Шура! Ты уже не спишь? – Гена Лущенко вернулся с водомерного поста и был готов общаться.
– Здравствуй… – я сделал вид, что проснулся от его голоса. – Теперь уже нет!
– А-а-а… – Гена что-то сосредоточенно искал в своём рюкзаке. – Слушай, там, на берегу, такой пляж! Пошли купаться после обеда?
– Нужно только посмотреть график дежурств и отпроситься у начальства. А скоро в столовку?
Гена взглянул на часы.
– Минут через двадцать, наверное.
Но на пляж в этот день мы не попали. Потому, что на обед нас повёл сам Алексей Исаакович, а вблизи него постоянно клокотал водоворот событий, затягивающий в себя окружающих.
***
Самогон у Степана Матвеевича был знатный… Можно сказать, король всех самогонов. Но большая часть содержимого моей стопки уже не в первый раз доставалась роскошной хозяйской монстере, томящейся в деревянной кадке рядом со столом. Пить наравне с лесником? При его-то тренированности? Нет уж, увольте! Ничего, пусть лучше растение порадуется – ему на месте стоять, а мне еще пять километров пешком до стоянки топать.
Чёртов Михельсон после первого же тоста сбежал в лагерь за прибором, Гену погнал на хозяйской лодке к водомерному посту, а меня принес в жертву местному гостеприимству… Раз, говорит, на работе не пьешь, считай, что до вечера свободен. Мы прибор и вдвоем установим, а лодку Матвеич от поста завтра сам заберет.
Очередную байку старика я пропустил мимо ушей. Задумался. Поэтому, стоило ему закончить рассказ, сразу же постарался перевести разговор на другое:
– Степан Матвеевич! А чего вы на кордоне-то не живете, сами же говорили, что там дом большой и печка жаркая?
– Это давняя история, до меня еще случилась. Но если интересно… В деревне говорят, что раньше на месте теперешнего кордона был хутор и жил там Филимонов Матвей Ильич с женой и детишками. Детишек у него было шестеро: четыре сына и две дочери. Но не бедствовали. Хозяйство имел справное. Ну, и люди, понятное дело – работящие. А в двадцать девятом пришла в эти края коллективизация. Дом большой, две коровы, лошадь, три кабанчика да курей полный птичник – значит, кулак… Посадили их, как водится, всю семью на одну телегу и отправили куда следует… Н-да…
Степан Матвеич в очередной раз пригладил бороду и потянулся к четверти за следующей порцией. Мне стало немного жалко монстеру. Аккуратно наполнив оба стопарика и отхлебнув от своего половину, старик продолжил рассказ:
– Что с ними дальше было, никто не знает. А хозяйство захирело. Поля заросли травой. И то сказать, кто ж в колхозе ломаться будет за здорово живешь без начальственного догляда, а начальник на хутор не набегается? Вскоре там стал кордон и поселился в нем лесник местный, Семенычем его звали. По имени, вроде – Пётр, а фамилию уже и не помню… С семьей поселился. И вот в тридцать первом в январскую стужу постучался ночью в ворота странник. Обогреться просил, но Семеныч побоялся его впускать, прогнал со двора, да еще и ружьем пригрозил. А странник отошел от ворот-то, да и говорит из темноты: «Я последний в живых остался из тех, кто дом этот строил и землю здешнюю пахал, а ты меня, разтак твою и разэдак, и на порог не пускаешь! Так знай же, что и тебе, аспиду, у моей печки недолго греться осталось!» С тем и исчез в ночи…
– И что дальше?
– А дальше: лесника этого, который – Семёныч, в чаще медведь заломал, недели не прошло с той ночи. Баба его с детишками в деревню к матери вернулась. А на кордоне весной новый лесник поселился. Молодой парень, неженатый. Да только и он недолго там хозяйничал. Следующей зимой в сарае повесился. Третий через год в пургу заблудился, его потом весной в полуверсте от дома нашли. Четвертый в проруби утоп. Когда я в тридцать пятом годе на должность здешнюю определился, мне местные всю эту историю и рассказали. Ну, я к начальству. В деревне, говорю, строиться хочу или увольняйте к такой-то матери! Мне материалы кой-какие подкинули: шиферу да гвоздей. Лес свой, за лето построился. Вот ты говоришь: атеист, ни во что сверхъестественное не веришь, а что об этом деле думаешь? У нас говорят – проклятие вековое на том доме лежит…
Дед внимательно посмотрел чуть в сторону от меня. Да, подслеповат старичок. Чуть сгустились сумерки, он уже и не видит ничего.
– Что думаю о чем? Об истории этой или вообще?
– Об истории, ну и вообще… А о чем ещё? – Степан Матвеевич кивнул на бутыль. – Тебе еще плеснуть кумышки?
– Нет, спасибо. А об истории я думаю так: все может быть, но, скорее всего, у последнего хуторянина крыша от горя съехала, и стал он всех новых жильцов крошить по очереди. Зимой и человека легче убить, и следы заметать сподручнее. Отец его, похоже, у местных авторитетом и любовью пользовался, так что их симпатии были целиком на стороне мстителя. А может, и правда – проклятие. Но для того, чтобы в него поверить, нужно отработать все остальные версии…
– Ну, а вообще?
– А вообще я думаю, что вы сами из семьи таких же репрессированных, только из других мест, скорее всего из-под Казани или из-за Урала, что вы не русский и не Степан Матвеевич, больше похоже на то, что из крещеных татар, но здесь я не уверен.
Старик подобрался и посуровел лицом.
– Так ты из этих, из ГПУшников? За Исакичем следить приставлен!?
– Успокойтесь! Таких, как я, в милицию не берут, а в более серьезные структуры и подавно.
– Что, предки подкачали, не за тех воевали в Гражданскую?
– Да нет, дед в Красной Гвардии начинал в отряде Блюхера. Да и дальше всё с анкетами было в порядке, просто для юридического факультета направление нужно получать от соответствующих структур, а мне в эти самые структуры обращаться не хотелось. Вроде как, одалживаться у них. Потом ведь за милость эту – не раз отслужить придется. А я просто Конан Дойла начитался и хотел помогать хорошим людям в борьбе с бандитами. Потом решил стать военным… Оказалось, что по здоровью не прохожу. Ну, вот так и попал на геофак. А хочу ли я этой наукой заниматься или нет, так до сих пор и не понял. Просто гонит меня течением, а я и не сопротивляюсь.
И зачем я ему всё это говорю? Сначала огорчил старика, даже напугал, возможно. Теперь вот вроде как сочувствия к себе требую.
– А ты не бери в голову, студент, лучше вливай! – Матвеич снова откинулся на спинку стула, и хитро прищурился. – А как, если не секрет, и на чем ты меня расколол?
– Ну, это было несложно. Во-первых, в легенде на протяжении всего рассказа проскальзывало сочувствие к страннику, хотя он, вероятнее всего, убийца. Во-вторых, только человек, считающий такую месть справедливой, будет строить дом в деревне, вместо того чтобы ставить капканы и спускать на ночь собак. В-третьих, на родине, в Сибири, я много историй слышал о том, как скрывались люди от властей, куда бежали и где устраивались. В-четвертых, человек вы по повадкам деревенский, а русский язык у вас городской… И последнее, самогон ваша хозяйка называет самопалом, как и вся деревня, а вы – кумышкой. Казанские татары и крящены так его кличут. Может, зелье это и ещё где-нибудь тем же манером величают, но лично мне только там это слово слышать доводилось.
Я уже и не рад был, что полез к старику со своей дурацкой логикой. Ну, покивал бы головой сочувственно, развёл руками и вся недолга… Тоже мне, Шерлок Холмс кумышкинского разлива! И откуда дурь эта ко мне проблудилась? Уж не от Обаламуса ли? Это же он с утра до ночи по библиотекам шастал, книги и журналы глотая, как утка зёрнышки. Всё закономерности какие-то искал, выводы делать пытался… Интересно, как он там сейчас без меня?
***
Четверть, заполненную кумышкой, я держал прямо перед собой, словно победный трофей, и медленно двигался по освещенной луной дороге. Дорога плыла и шаталась, а ещё она все время пыталась взбрыкивать, но я упорно продолжал идти вперёд. Ну, и зачем, скажите на милость, было так наклюкиваться? А главное – когда успел? Загадка… Помню только, что в какой-то момент перестал делиться с монстерой, принялся пить по-честному… И вот вам результат – кушайте, не подавитесь! Где нахожусь – представляю смутно. Как сюда попал – догадаюсь, когда протрезвею. А идти к стоянке нужно сейчас… Провал…
Я сижу за столом в лагере. Передо мной четверть. Полная. Целая. Значит, тогда, на дороге, она все-таки не разбилась и не пролилась. Встаю. Подхожу к палатке. Поднимаю полог… Провал…
Когда я в первый раз по-настоящему пришел в чувство, «сушь в Больших Бодунах стояла неимоверная». Я выполз из палатки на предрассветный холод, подошел к столу, на котором кто-то предусмотрительно оставил трехлитровый стальной котелок с ледяной родниковой водой, и отпил из него почти половину. В голове снова зашумело, перед глазами поплыли круги…
Я опять забрался в палатку… Провал…
Второй раз проснулся, когда уже совсем рассвело. Экспедиционный люд пробудился, позавтракал и разбежался по делам. За столом сидели только Михельсон и Лущенко. Гена читал «Наследника из Калькутты», Алексей Исаакович просматривал бумаги. Заметив меня, начальник экспедиции снял со стоящей рядом тарелки салфетку и сказал:
– Мы тебя на завтрак будить не стали, ешь. Кстати, Матвеич лодку утром от поста не забрал… Небывалый случай! Старого греховодника до тебя даже Христофорыч пару раз перепить пытался, да не смог. Талант ты у нас оказывается, Саша! А с виду нипочем не подумаешь!.. Ты вот что, когда позавтракаешь, в речке искупайся, а потом еще поспи, так быстрей полегчает. Только один не ходи, пусть Геннадий с тобой прогуляется. И не заплывайте там далеко! А то мало ли…
Я согласно кивнул. Есть не хотелось, купаться – тоже. Но Алексей Исаакович прав, шанс снова стать человеком уже сегодня к вечеру упускать не стоило.
Всю дорогу на пляж я прошагал молча. Голова на каждый звук отзывалась изнутри набатным колоколом. Зато Гена трещал за троих: за себя, за меня и за отсутствующего Михельсона. Он в лицах пересказывал вчерашнюю установку донного регистратора, не забывая задавать от моего имени наводящие вопросы.
– …Мы же не могли его просто так на веревке спустить, с куском обычного пенопласта. То ж – новейшая модель! Её только месяц назад из ФРГ за валюту притащили. Михельсон сказал, такой прибор двадцать пять тысяч марок стоит. Вот и стали думать, что к нему присобачить. Нашли, значит, табличку фанерную, фломастером на ней написали: «Собственность АН СССР. Охраняется государством» – и в полиэтилен утюгом заклеили. Ты спросишь, почему Академии наук, так то для большей солидности.
Я продолжал молчать. Утюгом, так утюгом… Заклеили, так заклеили… В лодке… Посреди Оки… В этом был весь Гена: он, когда увлекается, частенько в рассказе куски местами переставляет, ну и привирает, конечно, но это почти все делают. К гадалке не ходи – Михельсон табличку в полиэтилен заранее закатал, а в лодке они ее только к взятому у Матвеича поплавку верёвкой привязали. Хотя Гена, скорее всего, только веслами и махал.
Над пляжем боевыми вертолетами носились стрекозы. Солнце слепило глаза. Гена уронил на песок сумку с полотенцами и уселся рядом…
– Я тут почитаю немного, а то уж больно интересно: чем у них там с индейцами закончится… – он раскрыл мою книгу и уткнулся в нее носом.
Наступила благодатная тишина.
Вода обтекала колени тягучими ледяными струями. Ступням, попавшим в нее раньше, было уже не холодно. Я глубоко вдохнул, вытянул руки и плюхнулся головой вперед в подёрнутое рябью зеркало. На какое-то мгновение стало зябко, но это очень скоро прошло. Вынырнув на поверхность, я некоторое время плыл брассом, затем перевернулся на спину… Прямо над головой начало формироваться маленькое кучевое облако. Сначала оно было похоже на кусочек шевелящейся сахарной ваты, затем немного подросло и стало напоминать громадную подушку с размытыми краями, потом выросло ещё больше и превратилось в самое обычное облако, каких я видел уже тысячи… Вот так и звери, и птицы, и люди! Пока маленькие – все симпатичные, а как повзрослеют… Купаться почему-то расхотелось, я перевернулся на живот и поплыл к берегу.
За то время, пока пялился на небо, течение унесло меня метров на триста, обратно пришлось топать по горячему песку. Потом в воду вошел Гена, а я остался загорать. Так мы плескались до самого обеда. В Дом отдыха притащились прямо с пляжа. И здесь нас ждал сюрприз… Неприятный.
Объявление на дверях столовой гласило: «Всем отдыхающим и прикрепленным лицам после обеда надлежит проследовать в медпункт (кабинет № 107 в административном корпусе) для сдачи анализов в связи с опасностью заболевания дизентерией». Мы с Геной переглянулись и вошли внутрь. Все наши уже были на месте.
– …Заболели двое из предыдущей смены, – ответил на чей-то вопрос Михельсон. – Скорее всего, никакого отношения к Дому отдыха это не имеет, но эпидемиологи действуют, как им положено. До обеда прогнали через кабинет большую часть персонала, скоро начнут проверять отдыхающих и нас вместе с ними.
– Но ведь мы здесь официально нигде не числимся, так может нам и не надо?.. – тоскливо начал Гена.
Ему очень не хотелось на анализы, остальным – тоже.
– Нет! – решительно оборвал галдёж Алексей Исаакович. – Сказано: всем, значит – всем! Быстренько дожевывайте и собираемся у крыльца. В медпункт идем организованной группой. Птица уже занял очередь. Надо успеть раньше отдыхающих, а то потом до ужина в коридоре проторчим.
Вот же змей! Слабая надежда увильнуть от неприятной процедуры растаяла, как туман поутру. Впрочем, он прав, с эпидемиями шутки плохи.
Мы успели проскочить в первых рядах и тут же постарались забыть об этой дурацкой истории с медпунктом, но сдачей анализов дело, увы, не закончилось.
Продолжение последовало в пятницу, когда на двери столовой появилась новая бумажка: «Результаты обследования вывешены на доске объявлений у помещения медпункта». Михельсон отправил нас обедать, а сам ушел туда. Вернулся мрачный, неразговорчивый. И объявил, что мы с Геной в списке на госпитализацию. Сразу после обеда медики выпишут направление в стационар. На обследование. А потом добавил:
– У них в районной с местами туго. Договорились, что направят в Москву, на Соколиную Гору. Это хорошая клиника, я знаю. Туда доедете на нашей служебке. Она должна сегодня продукты в лагерь привезти. Да, и документы не забудьте: направление выдают по предъявлению паспорта.
Когда через три часа служебная «Волга» прибыла из Москвы в лагерь, мы с Геной уже увязали рюкзаки и сидели за столом. Чувствовал я себя нормально, но на душе всё равно было мерзко и пакостно… Где-то внутри организма вел свою разрушительную работу невидимый коварный враг.
***
Вопль горячей волной ударил по ушам. Было похоже, что кому-то на ногу уронили… Ну, очень тяжелый предмет. Мы с Геной вскочили, как по команде, и обернулись на звук. А там, перед самым входом в командирскую палатку, неуверенно переминался с ноги на ногу перепуганный деревенский паренёк. Обеими руками он судорожно притиснул к животу квадратный кусок пенопласта, обмотанный длинным тонким шпагатом. На поплавке, а это мог быть только он, чуть ниже потемневшего от воды верёвочного узла отчётливо виднелась надпись: «охраняется государством». Раскрасневшийся Михельсон подскочил к нам разъяренным тушканчиком. Он был одновременно и смешным, и немного страшным.
– Геннадий, ты каким узлом трос к прибору привязал?
– Простым… Морским… Как вы велели…
Михельсон пошарил в кармане штормовки, вынул разорванный шнурок от ботинка и протянул его моему приятелю.
– А ну-ка покажи, как я велел!
– Вот так…
– Идиот, кретин, дубина стоеросовая! Этот узел называется «бабьим»! «Бабьим», а не «простым», и он ничего не держит! Смотри! – Алексей Исаакович дернул концы связанного Геной шнурка, и они разошлись без особого сопротивления.
К этому времени у командирской палатки, привлеченные начальственным воплем, собрались уже все жители лагеря. Михельсон повернулся к совершенно ошалевшему парнишке, продолжавшему сжимать в руках поплавок.
– Папа сказал, Вам… Ваше это… Отнести… – больше ничего выговорить у него не получилось, и парень замолчал.
– Спасибо, – Михельсон уже пришел в себя. – Передай папе спасибо. Если бы не ваша помощь, была бы полная ж… Всё было бы значительно хуже… Совсем всё плохо было бы… А так есть надежда… На благополучный исход.
– Ага… Я передам, до свидания, – парень заулыбался, сунул в руки стоящего рядом Жоши поплавок и побежал по тропинке.
Алексей Исаакович внимательно оглядел всех собравшихся.
– Здравствуй, Семен Степанович, – сказал он водителю «Волги». – Груз сдашь Георгию. На обратном пути завезёшь Александра (кивок в мою сторону) и это… (суровый взгляд на Гену) проклятие народа Израилева в больницу на Соколиной Горе… Знаешь её?
– Знаю, конечно! У меня же тёща рядом… – начал было водитель.
Но тут Гена решительно вздернул подбородок и отчеканил:
– Я не еврей!
– Зато я еврей, – грустно произнёс Михельсон. – Да ещё и американский, что по понятиям этой страны означает: еврей в квадрате. И теперь я должен придумать: как нам из этого г…на выплывать, и чем потом отмываться… Да, Степаныч, – остановил он двинувшегося за Жошей водителя. – Без меня не уезжай, письмо для Упорова на кафедру отвезёшь. Пусть он своих военных водолазов подключит… Друзья, всё ж-таки.
– Добро, Лексей Исакич.
Михельсон нырнул в палатку, а мы двинулись к машине.
